Дмитрий Тимофеев
Текст для каталога выставки «Москва. ЦУМ» (куратор Олег Кулик)
Прежде всего, нужно помнить: если произведение искусства рассказывает о реальных событиях, оно от этого не превращается в документальное кино или историческое исследование. Оно остаётся произведением искусства, поскольку построено по законам искусства, не по законам документа или исследования. Хельнвайн, фотографируя умирающего Уорхола, рассказывает умирание. Но – на примере Уорхола.
Далее: если автор комментирует своё произведение искусства, его комментарий не исчерпывает работы. Иначе не было бы ровным счётом никакого смысла работу делать. Если искусство не дополняет этого комментария, такое искусство плохое. Если вообще искусство. Это не значит, что комментарий не важен. Он важен. Но только и исключительно вместе с работой. Таковы уж законы современного искусства. Ничего не поделаешь.
Это были необходимые вводные очевидности. Напоминание о том, что порой забывается.
«Москву. ЦУМ» воспринимать как «памятник», «похороны», «прощание», прочее – неправильно. Выставка рассказывает о имевших место событиях, но. Это не выставка архивных материалов. Это выставка современного искусства. По мотивам имевших место событий.
У неё есть одна особенность, очень важная. Если ты знаешь, чем акции «Э.Т.И.» отличаются от акций «КД» и разбираешься в том, что происходит, постарайся забыть об этом. Постарайся представить, что ты ничего не знаешь: ни одной фамилии, ни вообще слова акция. Осмотри выставку с чистым сознанием. А потом уже можешь проверять себя на эрудицию, искать знакомых: о, Осмоловский; о, Лейдерман; о, а это кто?; а с Карманом мы вместе пили. Это сложно. Но нужно. Иначе не понять.
Иначе можно забыть об авторском комментарии, важности которого никто не отменял. О том, что перед нами работа художника с пространством. Работа по превращению большого количества квадратных метров в лабиринт, насыщенный чем-то важным, и потому должным оставаться не вполне понятным, тем более, с первого взгляда. А не остроумная «угадайка».
Первый этаж выставки.
Белый коридор, – как переключатель. Торговля осталась внизу. Выше должно быть искусство. Пока есть время передохнуть. Проходить сквозь белые простыни. Поискать «что-нибудь», найти странные предметы быта. Пока есть время постараться забыть о том, что знаешь, мысленно слиться с белым.
Второй этаж выставки.
Если ты «ничего не знаешь»: тени, кубы, шум, запутанная дорога. Несколько понятных слов. Множество непонятных действий. Движения, люди. Люди? Тени. Вполне осмысленно занимающиеся – чем? Чем-то. Вот двое ставят лестницу к памятнику Рабочему и Колхозницы. Вот один с бородой, заходит во что-то жидкое, а потом бьёт по нему палкой. Вот кто-то понурый поднимает с полу какие-то деревяшки, а потом рубит их топором. Вот малый в боксёрских перчатках ходит туда-сюда с криком: «Ельцин, выходи». А вот один другого держит, короче, на какой-то цепи, а тот типа на машины бросается.
И всё это наваливается, обступает поначалу – невнятным, неприятным даже – кто они и почему так шумят? Но вдруг чувствуешь: не оно обступает – ты вступаешь. В такой лабиринт, к выходу из которого не стремишься – настолько ты подпадаешь под очарование творящейся вокруг мультипликации, бредовости и/или чудесности происходящего. Мир теней оказывается очень весёлым, жизнерадостным, достаточно непонятным. И хорошо, что нет ни табличек, ни экскурсий. Всё это не дало бы – погрузиться – даже попробовать. Подключиться к этим вот – чему? Не то сценам театра абсурда, не то странным ритуалам. (Хорошо, что нет никаких пояснений). Не то мистерию, не то балаган. Где непонятно, слышат ли участники действа друг друга, но ясно одно – они объединены чем-то, какой-то тайной, каким-то сговором. Чем-то, что позволяет им вместе заниматься тем, чем они занимаются. И останавливать этим нас.
Если ты «что-то знаешь»: тени художников, кубы, накладывающиеся друг на друга тексты и звуки акций и перформансов, лабиринты «мы уже где-то видели». Та тайна, тот сговор, которым все они объединены – современное искусство. Все они занимаются им, одновременно, вот, у нас на глазах – не они, тени. Лучшие это перформансы? Ключевые? Наиболее зрелищные? «По какому принципу отбирались? Почему этого нет? Почему того нет?» Не важно. Нет необходимости «поговорить по понятиям»: почему написано, что про акционизм, когда какой же Монастырский акционизм, а Сигутин просто на стенке рисует, какая литургия, если Церковь только в паре сюжетов, и то критически-иронически? Не важно.
Да и в конце концов:
Акция – от лат. actio «действие», «выступление».
Литургия – греч. λειτουργία, «служение», «общее дело».
«Москва. ЦУМ» – общее дело, общее действие, общее служение искусству. (А что значит «быть художником», по большому-то счёту, как не – служить искусству?). И вот оно – вот: 70е, 80е, 90е, 2000е. Какие были. Какими остались – в зазеркалье ЦУМа – бесплотными, тенями, намёками, повторами, воспоминаниями тех, кому есть, что вспоминать и сторонними рассказами – в сущности, словесными тенями, – тем, кому вспоминать не довелось.
И здесь не так важно, кто с кем пил. Не так важно, кто что «хотел сказать своей работой». Здесь это не обязательно знать.
Важно: это пространство живёт, перед нами – не «похороны акционизма», а «попытка осмысления художественного процесса и принципов функционирования художественной системы».
Важно: все они помещены в одно пространство, перемешаны там, и, пусть порой накладываются друг на друга, отражаются друг в друге, пусть перекрикивают друг друга, – они находятся в постоянном взаимодействии.
Важно: все эти сцены театра абсурда, странные ритуалы, в исходном смысле слова, акции – суть составляющие литургии, в исходном же смысле слова.
Важно: искусство выстраивается в лабиринт.
И лабиринт этот не хочется покидать.
