Александр Евангели для журнала BlackSquare 

«…в общем, надо написать, что Костя, Константин уже, не такой уж и плохой. Ну, кое-что сделал в этом жанре, и вот собирается сделать то-то и то-то, но неизвестно, получится ли у него это или нет. И все. Статью можно даже отменить – сказать, что я заболел. А потом просто встретиться и поговорить. Что заболел мозгом».

Хорошо, Костя.

Дорогой читатель! Глубоко музеифицированному классику современного искусства уже полтинник, поэтому далее следует везде читать Константин Викторович Звездочетов вместо Костя.

Он очень хороший. Двенадцать лет назад он написал: «Прошу принять во внимание, что я гораздо лучше, чем мои произведения, и несу за них лишь частичную ответственность. Поэтому, умоляю! Поймите и простите меня! В дальнейшем обещаю честным и добросовестным трудом (в деле укрепления отечественной культуры) полностью искупить свою вину». С тех пор он свою вину полностью искупил.

Про заболел мозгом вы уже знаете. Про «то-то и то-то» – это две большие персональные выставки, которыми он завершает год своего юбилея. Можно догадаться, чего стоило их собрать, учитывая, что весь Звездочетов разошелся по коллекционерам и музеям. Про одну выставку он говорит, что не имеет к ней никакого отношения, про другую – что когда-нибудь сделает. Художник, конечно, должен быть безответственным. Это не все понимают, только самые гениальные. Костя понимает. Он удалился из Москвы в Тарусу, и в этом есть бездна достоинства.

— Чем, Костя, заполнены ваши дни в Тарусе?
— Кошу траву, кормлю кошек, играю в долгие игры до посинения. Когда закрывался Детский мир я скупил всех солдатиков, сколько смог, и даже то, о чем не смел мечтать в школе – я купил домики от железной дороги. Полчаса назад косил траву – мои 15 соток заросли бурьяном. Потом, маме надо лекарства подавать. До этого у меня моя малыш была – с ней все время возился, ничего не мог себе позволить. Мы с ней душа в душу жили, с человеком шести лет, бесились всячески. Я здесь поглощаю счастье. Хорошее занятие.

«Веселый классик», по выражению Елены Селиной, органически несерьезен, и его безмятежность принято считать иронической критикой. Подлинно критический мотив Костя лелеял в молодости, когда обстебывал эстетику шестидесятников, диссидентов, любителей русской идеи и Блаватской. Все это, конечно, надо было травить мухоморами. Авдей Тер-Оганьян писал, что «Мухоморы» довели язык и образы советской поп-культуры до галюциогенно-радужного оптимизма, что они не только издевались над всем этим, но и упивались. «Это даже шокировало серьезных авангардистов предыдущих поколений, настроенных к советской власти и окружающей действительности совершенно непримиримо и согласных видеть в ней только одно злобное убожество».

Костя соединил русский лубок, советскую сатиру и эмблематику высокого искусства в новый пластический язык и новый народный стиль, манифестационность которого непереводима, – тем удивительнее феерический успех его работ на Западе. Природу этого успеха лучше всего концептуализировал сам художник лозунгом в музее Луиджи Печи в Прато – «Знающих русский язык просьба не переводить». По-моему, это объясняет и тайну русской души.

В жж у Дм. Врубеля я прочитал, что в 79-м Звездочетов говорил, что надо заниматься концептуализмом – это к вопросу об эстетической идентичности «Мухоморов». Она хоть и ясна, но содеянное художником так и не вписано в исторические лекала, никому не хочется работать Прокрустом. Для концептуализма Костя недостаточно скучен, вот и остается уникальным и обаятельно-неприкаянным.

— Меня занимает логика движения художника через эпохи. Когда вы начинали, было время групп?
— Да. Более того, до 89 года я вообще был противником индивидуального творчества. Как левый радикал я был сторонником коллективизма и анонимности. В лихие 90-е я, наоборот, говорил, чтоб на выставки больше трех не скапливаться, иначе будет не высказывание художника, а кураторский проект. В то время я был против коммерции и галерей как магазина. Две эпохи я переживал под знаком коллективного: при Брежневе, потом постперестроечную. Остальное время уже загранка.

— С «Документы» 92 года?
— Раньше. Третий этап с 89-90 до 94, когда закончилась «Сборная СССР», за которую я выступал. И следующий этап с 2000 года – можно я буду говорить биеннале среднего рода? – когда произошло биеннале. Иосиф очень хороший человек, просто установилась диктатура Иосифа Бакштейна, сейчас мы переживаем такой период.

— А смерть художника – когда?
— Она совпала с бакштейнианством. Лет пять назад, когда понятно, что уж тут трепыхаться. И от этого сразу крылья и большое счастье. Смерть дает крылья.

— Отчего тогда выставок долго не было? Вы же много работали.
— Для меня выставка как жанр себя исчерпала. Она была единицей производства, но как-то все девальвировалось и превратилось в формальную ерунду, в рутину, 30 лет повторяется. Нет, делать что-то хочется, и я делаю – рефлекс есть. Но мне все очень не нравится. Я сижу в Тарусе, отдалился от всего, но до меня кое-что доносится. И мне отсюда все видится не очень приятным.

Он создает искусство вполне эпическое, и через его картинки начинаешь понимать, сколь эпичен был советский «Крокодил», в карикатурах которого газетные глупости обобщались до исторического симптома. Костя наследует эту крокодильскую поэтику, освобождаясь от сиюминутности, а иногда и от самой истории. Остается чистая игра, свободная мистерия исторического оптимизма.

Константин Звездочетов – дитя актеров и лицедействует органично, а в юности и вовсе был неуёмен. Когда его неуёмное лицедейство проливается в текст, то выходит, что «искусство – ложь, а задача художника – лгать как можно виртуознее». В своем выводе художник, по крайней мере, последователен, и тут есть несомненная честность. Или виртуозная ложь. Чтобы окончательно смутить эстетов, из сундука с надписью «Художник. Романтический образ» Костя извлекает пыльное жестяное зерцало, плюет в него, трет рукавом и говорит: к искусству нельзя относиться серьезно. Он имеет в виду не только себя. Ходили анекдоты о том, как в 90-х коллекционеры добивались работ Звездочетова, и как бывал горд художник, находя их за шкафом и расправляя на коленке.

Когда его бескрайнее лицедейство находило конгениальный бюджет, то выходило нечто грандиозно симулятивное, избыточно разноцветное и многослойно ироничное, вроде его мозаики «Артисты – метростроевцам» (1992) для Documenta в Касселе, куда его зазвали вместе с Ильей Кабаковым. Мозаика изображала Никулина, Вицина и Моргунова на золотом фоне, и пользовалась бешенным успехом. С рынком Костя тоже играл – собрался было Музей Людвига купить мозаику, услышал «миллион» и догадался – паясничает.

О деконструкции советского Костя не помышлял, и даже в глумлении у него главенствуют доброта и любовь. В его произведения не засунешь французских умников – вылетят сконфуженными. Там же все просто – весело и талантливо. Сюжеты хрестоматийные, стилистика крокодильская, бездна обаяния и беззаботная радость. Ну и зачем тут хотя бы Бодрийар? Но и через благонравное издевательство случалась убийственная для предмета Костиного интереса подмена. В живописи его лицедейство сдерживалось вкусом, но не имело меры. От той же безмерности и его страсть к живописным объектам, где другой ограничился бы холстом.

При всей эпичности Костя умудряется делать вещи удивительно беспафосными – еще одна из загадок его искусства. В сочетании с безответственностью, наивностью и умом выходит персонаж, место которого в современной толпе сам Звездочетов сравнил с юродивыми на Руси.

Миф о художнике долго был его главным произведением. Вообще литературное измерение дополняло его работы, даже когда не произносилось. Образ художника Звездочетова и сейчас монументален и величественен, но, кажется, только для того, чтобы иметь возможность самому смеяться над ним.

— Можно быть левым радикалом в 50 лет?
— Я думаю, это позор. Но их много, и знаете почему? Истоки в романтизме и сентиментализме, но в 20-м веке это приняло патологический масштаб – многие таким образом молодятся. Я не радикал, но если брать радикальную теорию, то я абсолютно ей следую: не доверяйте никому старше 30-ти. А мне уже 20 лет после 30-и, какой я радикал?

— Молодежь не радует?
— Совершенно не радует, идет по проторенной дорожке. Сначала эпатаж, потом продажность, потом карьера. Эпатаж, понятно, тоже для карьеры делается. Ну, положено молодежи эпатировать.

— Вы когда начинали, тоже эпатировали – диссидентов, например.
— Обычная молодежная тупость. Но тогда было иначе – поход в искусство был походом в альтернативную жизнь. Сегодня они сразу влипают в систему. Они не параллельны системе, а влипают в нее. И действуют в жанре эпатажа как в привычном молодежном жанре. Понятно, что если молодежь начнет говорить какие-то банальности, то это западло. Когда я начинал в 18 лет, вокруг тоже… ну вы помните, был радикал Свинья – ел говно, пил мочу, специально разрушал себя, бухал из идеологических соображений и сгубил себя водкой – но неважно, все время был эпатаж. Я ушел в армию, прихожу – перестройка, опять повылезали, стали эпатировать. Вторая редакция, «Чемпионы мира» и т.д. В 89-м появились провинциалы типа Авдея, и тоже – ну ща москвичам покажем. Уезжаю заграницу, приезжаю в середине 90-х – Осмоловский-Бренер-Кулик. Теперь группа «Война». Все делают примерно одно и то же. Я понимаю, что существуют законы природы, но это же не цветение вишни весной, мне скучно это наблюдать. Есть еще холодное европейское искусство, минималистическое, концептуальное, есть убогий видеоарт. По сравнению с титанами Возрождения, я не знаю, мне хочется курить в углу.

— Есть чувство, что появится нечто ошеломляюще новое?
— Когда появится, оно уже не будет топтаться на Винзаводе. Мне кажется, что оно зародится в интеллигентной среде. Это должны быть отважные люди, которые создадут свое альтернативное поле вне институций. Или какие-то моцартианские гении, которым все равно где соловьем свистеть. Вся история искусств говорит о том, что они рано или поздно появляются.

— Как это новое искусство могло бы выглядеть?
— Мне бы хотелось, чтобы оно было более интеллектуальным, но не так витиевато, как Медгерменевтика и предыдущее поколение. Более классичным, но не как неоакадемизм Новикова, а что-то более ясное, позитивное. Отчасти радикальным – но это должна быть игра ума, а сейчас в основном происходит игра мышц.

— Ну и где та молодая шпана, что сотрет вас с лица земли?
— Я не такой большой исследователь, но то, что мне пока попадается, не сотрет нас с лица земли. Я иногда спрашиваю: ребята, а вы не видели ту молодую шпану, что сотрет нас с лица земли? А они говорят: нет, не видим. Не видит никто. Вот вы – видите?

— Она растет, но я не вижу ее как шпану. Шпана нежизнеспособна.
— Она будет сильно отличаться от той ценностной шкалы, которая существует сейчас. Мы будем все это ненавидеть, говорить – что это такое, ни на что непохоже – и это нормально, это должно быть неперевариваемо предыдущими деятелями, и на другом поле.

— Раньше вы брали у народа язык и выражались на этом языке с некоторым к нему презрением. Какие темы важны сейчас?
— Я продолжаю играть этими знаками. Я понял, что искусство – это магия, и оно воплощается в жизни, поэтому я решил делать только хорошее. Сейчас готовлю несколько описаний рая. У каждого общества и исторической группы было свое понятие рая. Рабочее название «Нормальная развитая цивилизация». Посвящается тому, что для моего времени было раем – загранице. А на самом деле – это мир упаковки. Почти поп-арт, но это не будет поп-арт. Это будет симуляция того мира. Я собираю артефакты, как человек воспринимал заграницу, элементы сладкой жизни, секс-наркотики. Есть еще рай – дореволюционное прошлое. Москва-колокола, реклама, купец и компания. Поскольку я художник, а не философ или психолог – я буду делать такую декорацию.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *