Е.И.
В столице Германии закончился 62-й Берлинский кинофестиваль
Победителем завершившегося 62-го Берлинского кинофестиваля предсказуемо и вполне заслуженно стала последняя работа братьев Паоло и Витторио Тавиани, псевдодокументальная драма «Цезарь должен умереть» о тюрьме духа и тела, разрушить которую способно искусство.
Признаемся, даже внимательное изучение программы основного конкурса не заставило выделить «Цезаря» из списка участников, в котором значились новые творения Мигеля Гомеша, Кристиана Петцольда и Эдвина. Непросто было ожидать откровений от восьмидесятилетних ветеранов кинематографа, посвятивших последние десятилетия съемкам старомодных костюмных драм и странноватых литературных экранизаций. Самая большая кинематографическая победа Тавиани случилась неправдоподобно давно, когда 35 лет назад итальянцы увезли из Канн «Золотую пальмовую ветвь» за биографическую драму «Отец-хозяин». Интересно, что самая до сих пор удачная картина Тавиани была посвящена, как и в случае с «Цезарем», в значительной мере размышлениям об обретении свободы внешней и внутренней, процессе ее осознания и осмысления. Правда, если в «Отце-хозяине» речь шла о частной ситуации несвободы, на которую обрекает человека патриархат и порочный круг традиций, то в новой работе Тавиани, предоставляя реальным заключенным римской тюрьмы строго режима Ребиббия проиллюстрировать своими судьбами вечную трагедию Шекспира, придают замыслу и его воплощению качества универсальности и впечатляющего красноречия.
Тавиани устанавливают камеру в тюремном склепе, мрачность которого выгодно подчеркивает черно-белая пленка. Заключенные участвуют в прослушивании, получив задание рассказать о себе, имитируя гнев и печаль. Члены мафиозных кланов, убийцы и наркоторговцы немедленно включаются в предложенную Тавиани игру, не демонстрируя при этом сколько-нибудь видимых усилий. Крепкие небритые мужчины рычат в гневе и пускают слезу столь правдоподобно, что немедленно рождают обоснованные сомнения в отсутствии за плечами профессионального актерского опыта. По окончании прослушивания Тавиани распределят между уголовниками роли в шекспировском «Юлии Цезаре», остаток экранного времени займут драматические по накалу репетиции и нарезка из записи премьерной постановки на сцене тюремного театра.
Справедливости ради следует сразу отметить, что одной лишь присущей жителям Аппенин врожденной театральностью и прокаченным навыком перевоплощения, свойственным многим успешным преступникам, столь потрясающая актерская игра объясняться, безусловно, не могла. После премьеры картины непосвященным оказались доступными подробности, согласно которым раскрыть актерский талант во многих заключенных задолго до съемок удалось знаменитому театральному режиссеру Фабио Кавалли, поставившему в Ребиллии пьесу «Ад» по Данте Алигьери, после чего посещение тюрьмы относится к числу обязательных для итальянцев светских мероприятий. Именно во время просмотра «Ада» в исполнении любительской тюремной труппы Тавиани, по их собственным словам, прослезились и задумали расширить границы успешного социально-художественного эксперимента, зафиксировав его результаты на пленку.
Картина представляет собой сложный замес из действительности, зафиксированной хорошо и не очень скрытыми камерами, и постановочных сцен. Репетиции перемежаются с чрезвычайно эмоциональными обсуждениями актерами шекспировских героев, мотивации их решений и поступков. Притом что фильм позиционируется его авторами как документальная драма, это едва ли так очевидно, и эта неопределенность идет творению Тавиани лишь на пользу. Границы реальности и инсценировки размыты столь безнадежно, что сложно наверняка сказать, чего в «Цезаре» оказалось больше: режиссерского расчета или искренности. И это несмотря на то, что Тавиани явно старались нагнетать реализм всеми возможными художественными средствами, играя со светом и звуком. Актеров попросили играть на своих родных диалектах, подчеркивая близость личного и художественного опыта. А смена черно-белой и цветной пленки призвана, очевидно, провести черту монохромной действительностью, в которой обитают заключенные и миром, к которому обращены их стремления, одновременно разграничить реалити и постановку. Однако всех этих азбучных приемов оказалось недостаточно и таким образом, процесс разгадывания, где же заканчивается собственно поставочный диалог, и начинаются реальные споры и терзания героев, представляет собой особое зрительское удовольствие. Во многом такому побочному или, быть может, просчитанному эффекту способствовало одно немаловажное обстоятельство, благодаря которому работа с сидельцами Ребиллии оказалась столь благодарной: художественный опыт заключенных совпал с их личным опытом. Какой тут, к черту Станиславский – очевидно, что парням со сроками от пятнадцати до пожизненного совершенно излишне вживаться в шкуры шекспировских предателей и убийц, чтобы рассуждать, чего же там было больше: подлинного благородства или тщеславия. Парни из тюрьмы Ребиллия в этих шкурах живут. Своеобразный кодекс чести, исповедуемый членами криминальных структур, гнев, мужские амбиции и тестостерон – все составляющие их действительности, столь же справедливые для мира политики во времена Цезаря и всегда, помогли им полностью отождествить себя с персонажами шекспировской трагедии, вложить в роли свои личности и драматический опыт, рассказав свою личные истории.
Интересно, что отличие от актеров, Тавиани совершенно не заинтересованы в вынесении приговоров историческим персонажам, концентрируясь исключительно на внутренних трансформациях заключенных во время шестимесячного периода репетиций. Камера сфокусирована на значительных изменениях, которые претерпевают внутренние установки занятых в спектакле людей. Особый акцент режиссеры делают на переменах, коснувшихся представлений героев о границах внутренней свободы. Оказавшись непосредственно вовлеченными в искусство, познакомившись с блестящим шекспировским текстом, в окружении наставников из числа творческой и интеллектуальной элиты обитатели одиночных камер были вынуждены пересмотреть некоторые морально-нравственные принципы. С одной стороны, под вопросом оказались те свободы, которые ранее конфликтовали с ограничениями, установленными социумом, и привели к насилию, а в итоге – несвободе физической. С другой стороны, расширились внутренние границы, за которые отвечают духовные ресурсы человека, его эстетические критерии. И именно во время творческих опытов, а вовсе не в момент попадания за решетку, ощущение несвободы стало мучительным. Показательными в этой связи являются заключительные кадры на коротком монтаже, когда после эмоционального взрыва, каждый раз сопровождающего представления в тюремном театре, растерянные актеры один за другим возвращаются в свои комфортабельные тюремные склепы, оборудованные душем и бытовой техникой. «С тех пор, как я открыл для себя искусство, эта камера стала для меня тюрьмой» – многозначительно произносит Джовании Аркури, осужденный на пожизненное заключение исполнитель роли Цезаря, и не верить ему нет оснований, несмотря на то, что фраза эта обращена в объектив камеры, волшебным образом оказавшейся в закрытой на несколько замков одиночке.
Не уверовать в честность всего проекта невозможно, тем более, что однажды все камеры навсегда выключатся, и только тогда начнется самое важное – то, что члены жюри Берлинале в главе с гуманистом Майком Ли не могли не учитывать, хотя и грозились оценивать конкурсантов, руководствуясь исключительно художественными критериями, не отвлекаясь на социальный, педагогический, экономический и иные контексты. Тем не менее, то обстоятельство, что фильм продолжается за пределами тюрьмы и собственного художественного пространства, выгодно отличает «Цезаря» от множества других креативных попыток отразить духовный рост подопытного персонажа после приема смертоносной дозы прекрасного. Внешний мир не только устроил оглушительные овации блестящим актерским работам, он оказался способен ответить доверием на очевидные личностные метаморфозы, произошедшие с заключенными. Преступников, особо опасных для общества еще вчера, начали в массовом порядке досрочно освобождать, сопровождая процесс все теми же шумными овациями. Нет, безусловно, закон никто ради них не изменял, и все формальные процедуры соблюдаются, однако, судя по рассказам авторов фильма, любая правовая возможность для освобождения означает положительный результат. Бесконечно гордые за своих протеже, Тавиани представили на пресс-конференции несколько вчерашних зэков, а ныне свободных граждан Италии, и без оваций вновь не обошлось. Немаловажно и то, что обретением физической свободы радости бывших осужденных не исчерпываются: в родной Италии им предоставлены широчайшие возможности продолжить свои актерские карьеры, которыми они с успехом и пользуются. Не могу удержаться от риторического вопроса: возможно ли вообразить что-нибудь подобное в отношении сидельцев колонии строгого режима где-нибудь в Магаданской области, посещающих кружок художественной самодеятельности? Отдельного упоминания в этой связи достойна практически святочная история гениального исполнителя роли Брута, Сальваторе Стриано, сопровождавшего Тавиани во время всех фестивальных мероприятий. Стриано, освобожденный еще в 2006 году после блестящей работы над «Адом», сделал отличную карьеру, и в настоящее время является очень известным театральным и киноактером, отметившись, в частности, в «Гоморре» Маттео Гарроне и «Горбачеве» Стефано Инчерти. «Мы надеемся, что…зрители напомнят себе или даже окружающим…, что даже преступник с огромным сроком заключения, пусть и осужденный пожизненно, всегда остается человеческим существом» – подытоживают Тавиани.
Кому-то могло показаться, что Тавиани схитрили, подоив священную корову, какой видится театральный проект в Ребиллии, получивший такой широкий общественный резонанс. Безусловно, разработка столь благодарной темы не могла не принести режиссерам заслуженные фестивальные дивиденды, окажись результат даже не столь удачным, а ведь фильм и вправду очень достойный. Однако действия Тавиани по расширению эксперимента на другие пенитенциарные учреждения в Италии и за ее пределами (глядишь, и в Магадан заглянут) превращают весь этот кинотюремный проект едва ли не в гуманитарно-просветительский подвиг, как бы патетически это не звучало. И в этой связи внимание, которое по обычаю приковано к победителю Берлинского фестиваля, очень этому проекту пригодится. В этой связи консерватизм, часто проявляемый Берлинским киносмотром, традиционно политически и социально ангажированным, в этом году фестиваль вправе смело ставить себе в заслугу.